Хозяин берега - Страница 11

Далеко в море показался белоснежный паром, шедший в Красноводск. Мы быстро сближались. Высокий, с обрезанной напрочь кормой, с круглыми дырочками иллюминаторов по бокам, паром был похож на старый гигантский утюг, заправленный древесным углем.

— «Советская Нахичевань», — объявил Миша Русаков. Знал ли он об этом раньше или разглядел в бинокль, который время от времени подносил к глазам? — Югославской постройки…

Он мог и не объяснять. Я приехал этим паромом и все утро просидел со старшим помощником капитана, слушая историю судна.

Старпом говорил о тоннах топлива, которые сжирает «Нахичевань» за один рейс, о ее убыточности, я слушал вполуха, думая о том, что оставляю на том и что ждет меня на этом берегу.

Служебные дела и отношения с начальством напрягли и без того непрочную ткань моей семейной жизни, а ставшее привычным «качание прав» и выяснение отношений с женой после полуночи и до утра взвинтили мою нервную систему и посеяли во мне ложную идею, будто все беды происходят только от лжи, и людям необходимо говорить всю правду, какой бы она ни была горькой. И вовсе не от пришедшей ко мне мудрой смелости, а только от плохих нервов — я сказал начальству в глаза, что о нем думаю. Это была совсем маленькая правда. Горькая, как порошок хины.

Начальство искренне тяжело переживало изреченную мною печальную правду. Осознавало в многомудрой голове, раскаивалось в ранимой легко душе и перестроилось в служебном приказе. В приказе о выдаче мне синекуры — на противоположном берегу Хазарского моря.

Все сразу стало на свой места. Страсти улеглись. Отношения с начальством тут же улучшились, потому что я со своей крошечной злопыхательской правдой сразу уматывал за триста верст, с глаз долой — на зеленый морской горизонт, да и вообще выходил из подчинения — водная прокуратура не подведомственна территориальной.

И жена облегченно-горестно вздохнула — будем теперь женаты, как шахматисты, — по переписке.

Мы всегда говорили как бы шутя. Пока не выработалось у меня четкое ощущение, что шутка — это только необходимая прелюдия к ссоре, эмоциональный фон приближающегося скандала. В такие минуты нам иногда удавалось достичь высокой ступени иронии и сарказма…

Я не стал отшучиваться: пускай, мол, лучше как шахматисты, чем как боксеры… А лишь высказал неопределенную надежду: наверное, меня с жильем там как-нибудь устроят?

А она переплавила вязкую надежду в твердокаменную уверенность:

— А как же может быть иначе! Но ты бери только служебную жилплощадь! Не бросать же нашу квартиру здесь…

Мы столько ждали нашу квартиру! В центре! В доме с улучшенной планировкой, встроенными шкафами и приличной прихожей! На всем восточном побережье нет такого дома!

И потом… «Прокурором ведь не назначают на всю жизнь, весь конституционный срок — пять лет. Подумаешь, пять лет! Тьфу!..» Мы оба охотно делали вид, что ничего не произошло в нашей семейной жизни…

— Скоро появится и Осушной… — Хаджинур вернул меня к действительности. — А вон и браконьер! Видите? — Он показал на черную точку впереди. За ней распадалась надвое волна. — Ходил калады проверять… Но нам подходить к нему бесполезно…

— Потому что водоохранное судно?

— Если и лодка пойдет — все равно… — Начальник рыбин-слекции тоже поднялся на мостик. — Сразу весь улов полетит за борт… Браконьер к браконьеру никогда не плывет. Если приближается — значит, рыбнадзор!.

— Шустро идет. — Хаджинур взял у Русакова бинокль. — И грузоподъемность приличная — восемьсот кэгэ…

— А тысячу не хочешь? — возразил Цаххан.

Вокруг до самого горизонта морское поле было сплошь изрыто бороздами. «Вечная пахота моря…» Слышал ли я эти слова или придумал сам? Тысячи оттенков зеленого и синего переливались, переходили один в другой. Мы шли по гребням волн. Еще больше появилось водорослей, но они были чуть-чуть другого цвета, чем у побережья.

— Керим встречает нас… — сказал Хаджинур. Он передал мне бинокль. Я не сразу разглядел песчаную косу и деревянный домик.

— Он действительно прокаженный? — спросил я, возвращая бинокль. — И действительно никогда не выезжает с острова?

— Сейчас ему восемьдесят четыре года, последний раз приезжал на берег лет сорок назад…

— А к врачам?

— Болезнь эта не лечится. И никому уже не опасна, кроме него самого.

— Так и живет один?

— Насколько я помню. Ни жены, никого. Из Кызылсу раз в неделю придет лодка — привезут ему воду, хлеба, иногда овощей. Крупу или консервы. А он им — рыбы, раков. А то браконьеры пожалуют. Он им наживку — кильки, сети чинит. Молчаливый старик, обходительный. Сейчас сами увидите! Стоп! А это кто? — Хаджинур повел биноклем. — Мазут собственной рожей! Клянусь! В лодке…

— Что за лодка? — вскинулся Цаххан.

— Летняя. С двумя моторами.

— Миша! — Цаххан сорвал с себя куртку, бросил на палубу. — Я размажу его по стене за Сережу! Только не упусти!

— Касумов? — удостоверился я.

— Касумов, — ответил он бодро, даже чуть весело. Браконьер был длиннорук, ловок, с копной жестких черных волос. На нем был изрядно потрепанный армейский бушлат, старую шапку-ушанку он держал в руке.

На вид Мазуту было лет тридцать пять. Он стоял у деревянного помещения с надписью: «Госзаповедник. Застава „Осушной“».

Вчетвером — Мазут, я, Хаджинур и Цаххан — мы вошли в помещение, являвшееся офисом заповедника на этом острове. Внутри было холодно и сыро. В углу топилась плавником печка, от нее наносило сырым дымом, но тепла она давала мало. Его, наверное, все без остатка забирал пузатый закопченный чайник, зло дребезжащий жестяной крышкой. Половину помещения занимал грубо сколоченный стол с двумя длинными лавками.